Охота на Троцкого и предвоенная Финляндия: чем занимался разведчик Ханс Пройс (фото)
16 сентября 2024, 10:01
В начале августа в Калининградском музее изобразительных искусств открылась выставка кёнигсбергского художника Ханса Пройса, известного в СССР под именем советского портретиста литовского происхождения Юргиса Прейсса. О двойной жизни Пройса, имевшего настоящую фамилию Рихард, рассказала его падчерица Людмила Бирюкова, приехавшая из Кемерово. В интервью «Новому Калининграду» она призналась, что её отчим всю жизнь разрывался между европейскими странами и советскими городами. Несмотря на раскрытие некоторых подробностей из личной и общественной жизни художника, в его биографии и сегодня остаётся масса белых пятен.
— Как Пройс сошелся с вашей мамой, если они были из совершенно разной среды?
— Моя бабушка не имела никакого образования. Но мама моя была единственной из восьми её детей, кто закончил 10 классов. Она поступила в учительский институт, на фронте была. Я у неё в 1945 году появилась. Она одна из всей семьи тянулась к чему-то высокому. На фронте она вычисляла каких-то людей интересных, кто рассказывал об истории или о живописи, о которой в её родной деревне никто и не слышал. Творческий подход у неё был по всему. Юргис ей все эти знания давал. Плюс химия, как я её называю. Он, конечно, очень много внимания ей оказывал. Однако он был не тот мужчина, который гвозди бьёт. Мы гвозди били сами. Но зато понимание, уважение... Он мог всегда угодить. А какие он письма писал! Он всегда хотел сделать доброе дело. Это было очень нетипично для наших мужчин.
— Как они познакомились?
— Вторая его жена, Евгения Ивановна [Гонтарь-Замотринская], которая заведовала кафедрой в мединституте в Кемерово, умерла в 1960 году прямо на кафедре, и он остался совсем один. Вероятно, после этого он подал заявление на возвращение в Германию. Пока рассматривали его документы, он мою маму встретил. Произошло это неожиданно. Как он обратил на неё внимание? Лежала в гробу вторая жена, на кафедре в мединституте. И туда сотрудники района пришли попрощаться — мединститут был тогда на виду. Среди официальных лиц была моя мама, заведующая райфинотделом, третий или четвертый человек в районе. Юргис сидел у гроба, он её увидел в этой толпе. Маме было тогда тридцать семь. Ему было пятьдесят с чем-то. И он её запомнил. И после этого он за ней начал следить, используя свой опыт. Он даже фотографировал её на улице. Прошло три-четыре месяца, и он все-таки решил к ней подойти. Он выследил, как она зашла в универмаг, посмотрел, что она там выбирает, подошёл и познакомился. Так появилась эта связь.
— В Кемерово у него были друзья из числа местных художников?
— Я бы так сказала, что всё-таки лучшим другом у него была жена. Наверное, так. Художники вокруг были, но... Он сам говорил: «Ну, хороший Галков, но пьёт. А Саша Артемьев, поэт такой, поёт, стихи пишет, но пьёт. Как ни придёшь, он... А как с ним говорить, если он пьяный?» А тот, который не пьющий, Александр Кирчанов, пусть и народный художник, но у него взгляды были другие. Он еще и фашистом его обзывал. Знал бы он, чем занимался этот «фашист» до войны. Многие, видимо, считали, что войну он где-то пересидел. А открыться он не мог. В общем, Юргис мог обаять всех, но только художников старшего поколения обаять ему не удалось. В книге Зои Естамоновой («Судьба художника Ганса-Юргиса Прейсса» — прим. «Нового Калининграда») написано, как они оценивали его работы на выставкоме. У всех берут по три, по пять, по восемь картин, а у него если одну возьмут, и на том спасибо. Это было так досадно, обидно. Не вписывался он в те традиции искусства. Ценила его молодежь за его интеллект, за его видение живописи. А старшее поколение было по-другому воспитано.
— Мы уже писали, что в биографии вашего отчима было несколько резких поворотов и что их спровоцировали люди, с которыми он познакомился. Сначала это были коммунисты (в том числе его первая жена Гертруда Геннис), потом две жены, включая вашу маму. Он сам что-то рассказывал о том, как происходили эти перемены?
— Я думаю, что всё-таки я это больше по его переведённым дневникам узнала. Но их было столько вариантов, что я запуталась. Они выглядели одинаково, но были подписаны как 1-й вариант, 2-й вариант и так далее. Никакой даты их создания не было указано. Я немецкий плохо знаю, поэтому мне очень трудно было разобраться. Я сама их так перетасовала, что разобраться получилось только у немцев, написавших о нём книгу («Hans Preuss: Ein Maler zwischen Kunst und Klassenkampf. 1904 Konigsberg — 1984 Kemerowo» — прим. «Нового Калининграда»). Но чтобы нам вот так подробно рассказывать — все-таки нет. Вы знаете, он ничего не рассказывал вообще. Как фронтовики про войну не рассказывают, так и он про свои дела. Редко-редко вскользь: «Ой, я вот во Франции пошёл, жене там духи такие-то купил, магазин уже закрывался. 30 лет флакону, но он этот запах держал». Или вот такую фразу обронит: «Нам на явку надо было по чётным дням, а мы по нечётным ходили, пока не сообразили, что мы ходим, а никто не приходит». Или, например, он упоминал, что они за Троцким следили. Видимо, задание было выявить, где он живёт, с кем встречается, и, возможно, что-то с ним сделать. Вот они по всей Европе рыскали за Троцким. Они ведь с Гертрудой много ездили как семья художников. Где хотели, там и ездили. Деньги-то им дают, они едут и ищут, и селятся где-то рядом там, чтобы наблюдать за ним, за его передвижениями.
— Выходит, что в своих дневниках он одни и те же события несколько раз описал?
— Да, но по-разному. Если открывалось что-то, либо он вдруг по-другому посмотрел на событие, либо какой-то эпизод решил внести, который раньше не считал нужным записать. Но я эту логику объяснить не могу. При этом старая версия не уничтожалась. Часть записей он отправил в Москву или своей сестре в Германию. Всё, что у меня осталось, я в Калининград прислала.
— Когда он совершил свою первую поездку как разведчик?
— По-моему, в 1930-м году. В семейном архиве есть их с Гертрудой фотография вместе с сыном Гельмутом — даже сына им тогда разрешили с собой взять. У него был фотоаппарат, и сохранились плёнки, негативы. Но они тоже только с 1930 года. Более ранних снимков, к сожалению, не осталось. Он мог их просто уничтожить. Дело в том, что, когда он в 1933 году приехал из-за границы в Кёнигсберг, к ним с Гертрудой прибежала его сестра (Гертруда жила неподалёку от семьи Ханса) и сообщила, что в доме родителей идёт обыск. В общем, она посоветовала брату не возвращаться. А Ханс привез домой ящик с картинами. Полиция подумала, что в этом ящике оружие. Теоретически в этом ящике могло быть что-то архивное (в том числе и фотографии). По всей вероятности, содержимое того ящика было уничтожено. У него в архиве из 1920-х годов оставалось только то, что потом привезла ему сестра.
— После того как Ханс покинул Кёнигсберг в начале 1930-х, он ведь несколько десятилетий не видел родных?
— Да. Историю, как нашлась его сестра, знаете? Это было как в кино! В 1945 году, до того, как русские заняли Кёнигсберг, семью Ханса эвакуировали на корабле и разослали по каким-то там городам. Они попали в Майсен: мама с папой, его младшая и старшая сестра — вся семья (там они и умерли). Но мама настолько его любила, что всё время говорила дочкам, особенно младшей: «Ищи Ханса. Ищи где можешь, но только ищи». Они знали только то, что в 1933 году он пересёк границу и уехал в Россию. Больше не знали ничего. И младшая сестра добросовестно искала его по всей России, как только могла. Она ездила в Москву и даже в Среднюю Азию, постоянно совершала туристические поездки, но в целом она не понимала как искать. И вот в 1974 году она с мужем-художником (он работал на Майсенском фарфоровом заводе) поехала в Дрезден, в галерею. Сидят они на скамеечке, отдыхают, и рядом сидит мужчина какой-то. А она, как вы помните, ищет Ханса и постоянно у всех спрашивает: «А вы не знаете такого художника?» И этот мужчина, сосед по скамейке, говорит: «Слушайте, мне кажется, что в Берлине у моего друга есть работа этого художника. Друга зовут Вальтер Клавз, он старый коммунист». В общем, они обменялись адресами, и всё срослось. Этот мужчина со скамейки связался с Вальтером Клавсом, объяснил ему всё, а Клавс передал сестре наш кемеровский адрес. И так они встретились сначала по переписке. Потом уже Ханс с моей мамой ездили туда, в Германию. А они к нам в Россию приезжали, у меня в Ленинграде были в гостях, а также в Москве у Гельмута Генниса, сына первой супруги Ханса. Моей маме сестра Ханса отдала брошку его матери (этот предмет Людмила Бирюкова передала Калининградскому музею изобразительных искусств — прим. «Нового Калининграда»).
— Вальтер Клавс, которого вы упоминаете, по словам калининградского историка Якова Шепеля, оставил воспоминания о Ноябрьской революции в Кёнигсберге, так как был её участником. На выставке Шепель увидел дневники Пройса и заметил, что Ханс упоминал Клавса в своих записях.
— Они очень хорошо дружили. В письмах, которые я передала музею, о нём много говорится, но письма в основном бытовые. Я только знаю, что Клавс вместе со своей женой встречался с Хансом в Берлине, когда он туда приезжал в 1963-м или 1964 году. Возможно, во время своей берлинской поездки Ханс вольно или невольно нашёл кого-то ещё из своего землячества. Он также упоминает в дневниках подругу Эрики, старшей сестры Гертруды Геннис. Её звали Дорис. Дорис и Эрика (она также была коммунисткой) были вместе заключены в нацистский лагерь. Как я понимаю, они тоже встречались в Берлине с Хансом. Эрика также приезжала домой к Гельмуту, в Москву. Она для меня свитер привезла, кстати, в котором я весь институт отходила — они ведь тогда жили гораздо лучше, чем мы.
— Ваш отчим вёл переписку с кем-то из кёнигсбержцев?
— Ни с кем, кроме Вальтера Клавса, Эрики и Дорис. Но там какие-то бытовые вещи в основном. Они, узники лагерей, видимо, потом очень хорошо все жили и очень радовались тому, что живы и могут так жить. Когда Клавс с женой отмечали 37-летие свадьбы, они пошли в самый лучший ресторан. Ханса они всегда возили с собой. Во-первых, он был малопьющий и всегда умел поддержать разговор. Его звали все. Он даже в шутку писал, что скоро уже сопьётся. Пил он только сухое вино, конечно, но всё равно. В гости он с удовольствием ходил, потому что любил общество. А так он в России временами страшно скучал.
— Вам известно, зачем в 1960-х Ханс Пройс ездил в Германию?
— Нет. Я могу только предположить.Когда он жил в Германии в 1963−65 годах, то вел активную переписку, писал по 2−3 письма в день. Эти письма пока все у меня, но часть я передала музею искусств. Вот отрывок из письма моей маме:
«Я рад, что у нас такая хорошая семья, и лучше жизни, чем в Советском Союзе, нигде нет. Я люблю здоровую, настоящую жизнь. В остальном мире очень много блеска и фальши. Наша душа, наша мораль и наша любовь чище, глубже и выше. Я могу это с полным основанием сказать».
Я предполагаю, что в поездку ему дали еще какое-нибудь поручение. В дневниках он периодически пишет, что где-то и что-то он делает. Поручение могли дать по линии Штази (тайная полиция ГДР — прим. «Нового Калининграда»), а могли и по линии нашей разведки. Ханс нам неоднократно говорил, что если бы хотел, то мог стать министром в ГДР, статус и партийный стаж ему это позволял. Но он не хотел. Видимо, в нём это творческое начало всё-таки всё губило. Он не хотел выполнять административных функций. Вообще мы просто жили и старались не лезть в его прошлое — оно всегда было полусекретно. Мы на эту тему и не разговаривали. Если вскользь какая-то тема попадется, он скажет. Но так, чтобы вести беседу, такого все-таки не было.
— У вас были какие-то вопросы, которые вы хотели ему задать, но так и не задали?
— Знаете, вопросы как-то возникали, но ответы на них постепенно сами собой нарисовывались. Я получу ответ — ну и ладно.
— Но вы не хотели его «попытать» подробнее?
— Я не считала, что партийная работа и прошлое так уж его волновали. Думаю, что нет, он ушёл от этого. Я даже думаю, что в разведке ведущую роль играла его жена, Гертруда. Там все было, конечно, на ней. У него все жёны были очень сильными личностями, все были лидерами. Одна его в разведку вовлекла, вторая была заведующей кафедрой (так они и в Кемерово из Томска попали, где им квартиру трёхкомнатную дали). Когда умерла вторая жена, нашлась Любовь Ивановна, моя мама. Это тоже была фигура, которая какие-то серьезные дела делала, и он ее уважал очень.
— В книге, которую о Пройсе выпустили в Люнебурге, говорится, что часть жизни, которую он провёл со второй женой, стала настоящим провалом в его творчестве. Это так?
— Он говорил, что это «годы, выброшенные из жизни». Он же вёл подробные записи своих работ и потом рисовал график: сколько рисунков, сколько масла, в каком месяце, в каком году. В тот период у него творческих работ было очень мало. Во-первых, он работал на медкафедре и рисовал кишки. Кстати, эту работу ему могли подкинуть те же сотрудники КГБ. Там он и встретил Евгению Ивановну [Гонтарь-Замотринскую]. Она на тот момент была в разводе с мужем. Возраст примерно одинаковый у них был. Наверное, могла возникнуть взаимная симпатия. Сначала она даже покупала у него вещи Гертруды, чтобы их обоих как-то подкормить. Когда Гертруда болела, он продавал всё, что только можно было. Это был ещё 1943-й или 44-й год. Если рисуешь кишки, а потом дома нет ни горячей, ни холодной воды (надо было с улицы воду таскать на второй этаж), туалет на улице... много творчества у вас будет? Вот и всё. Если говорить о его записях, то он был вообще уникальный немецкий педант, и все свои вещи, все свои каталоги он аккуратно раскладывал. Он всё старался записывать, фиксировать. Думаю, что он хотел быть понятым и остаться в веках. Иначе бы он не сортировал и не складывал. Он хотел и верил. Я, наверное, как-то прониклась этим. И поэтому я все это и сохранила.
— Приёмный сын Ханса Пройса, Гельмут, тоже был связан с разведывательной деятельностью своих родителей?
— Если вы найдёте книги Маркуса Вольфа (начальник Главного управления разведки Министерства государственной безопасности ГДР, сын немецкого писателя и драматурга Фридриха Вольфа — прим. «Нового Калининграда»), три или четыре книги у него вышло, то там про Гельмута очень много прочтёте. И о том, где они были, как они вместе путешествовали с ним из одного детдома в другой. А потом Маркус Вольф приезжал к нему в гости. Во время войны Гельмут вместе с Маркусом Вольфом работал на Красную армию, они вещали на немецком языке. В 1947 году Гельмут работал в дрезденской комендатуре переводчиком. А потом он вернулся и всю жизнь проработал в Агентстве печати «Новости» как переводчик. Книгу Жукова он перевел на немецкий язык. С детьми его я общаюсь, они живут в Москве. Я знаю также, что в 1947 году Гельмут был в Дрездене вместе с отчимом. Кстати, Пройс вспоминал, что из Дрездена до Томска он доехал с двумя батонами и банкой повидла. С тех пор он не брал в рот повидло.
— Вы знаете, чем ваш отчим занимался накануне войны?
— Видимо, одним из его с Гертрудой заданий было работать для того, чтобы наша Красная армия в предстоящей возможной войне знала, как поведет себя Финляндия. Наверное, в их с Гертрудой Геннис задание входило установить круг знакомых, которые могли бы иметь какие-то знания в этой отрасли и могли бы передавать сведения. Как я догадываюсь, он подружился сначала с художником Свеном Грёнваллом, а у Свена была родная сестра, которая была замужем за адъютантом Маннергейма. Вскоре Ханс стал вхож в эту семью. Я, конечно, не знаю, что он там делал, но они заказали ему картину. Она была создана в 1937 или 1938 году и находится сейчас в Финляндии.
— А когда вы узнали, что он все-таки не Юргис, а Ханс?
— Началось с того, что приходили письма из Финляндии. Свен ему писал. Но на конверте было написано зачеркнутое имя, которое исправлено на «Юрий» или «Юргис». Ну, письма лежат, я же иногда вижу их. Это были 60-е или 70-е годы. «Ну, вот он меня так называл», — он говорит. А когда мне стали попадаться его работы французского периода, 30-х годов, то я там совершенно чётко видела подпись: H и P с точкой. Это тогда была его основная подпись. Потом иногда возьмёт старую картину, если она уже где-то на слуху, и замазывает старую подпись. И пишет «Прейсс», по-русски. Знаете, его раскрытие было такое постепенное, что нельзя сказать, что он сегодня был просто художником, а завтра он стал разведчиком. «А вот я во Франции был». «А вот у меня выставка была». «А вот статья обо мне такая во Франции была». «А вот там я с Пикассо встречался». Вот так, по чуть-чуть. Кстати, его финский друг Свен был социалистом, а Юргис был коммунистом. В своих дневниках Юргис пишет, что он хотел завербовать Свена, но тот отказался сотрудничать. То ли на разведку не хотел работать, то ли в принципе не хотел менять свой стиль свободного художника. Но переписывались они до самого последнего дня. А Свен был не последней фигурой в художественной жизни Финляндии.
— Вы сказали, что из поездки в Калининград, ничего, кроме грустных воспоминаний, Ханс не привез. Он что-то рассказывал о своей поездке?
— Нет. Ну, побыл и все. А что ему было сказать тогда? О чем? Не о чем было говорить. Пустые глазницы домов, грязь и всё. Ни одной живой знакомой души, ни одного памятного места.
— Но при этом в его в дневниках есть запись о том, что он поддерживает снос Королевского замка.
— Это уже идеология. То есть, по его мнению, порядок должен быть хоть какой-то. Снести или построить, другого не дано. Раньше и я приезжала, собор в руинах стоял, а сегодня он «живой» стоит.
— Когда вы уже точно убедились в том, что он работал на разведку?
— Но это мы только потом стали называть «работой на разведку». Я даже и не думала об этом. То есть он работал на страну и всё. А как это звучало и как оно по факту было, я сейчас не могу сказать. Для меня тогда это было незначимо. Вообще слово «разведчик» у нас не звучало. Это было как угодно: «работа», «поездка», но не «разведка».
— Для немецких исследователей эта история, быть может, неоднозначная. В России же противоречивых отношений к Пройсу быть не может, мне кажется.
— История не знает абсолютной истины. Мы всегда имеем двоякое толкование на самую любую проблему. И здесь точно так же можно трактовать. Я считаю, что жизнь человеком уже прожита, и что от нее осталось? К слову, Ханс Пройс упоминается в книге советской разведчицы Зои Воскресенской (Зоя Воскресенская была сотрудницей Иностранного отдела ОГПУ, она — один из основных аналитиков разведки. К Воскресенской стекались сведения, в том числе от представителей «Красной капеллы» — прим. «Нового Калининграда»). Я внимательно искала в её книгах эпизоды из его жизни, где они там пересекались. В дневниках Ханса есть запись о том, что он был в гостях у Воскресенской. Там же написано, что у нее висят его работы. Где эти картины и кто стал их наследником, понять очень сложно. Я пыталась это установить, но уже успокоилась.
— Вы еще сказали, что Юргис Прейсс в домашних разговорах упоминал как-то мимоходом, что если бы они с женой не уехали тогда в Финляндию в 30-х годах, они бы погибли. Как он об этом говорил?
— Он даже не обсуждал, он просто констатировал факт. Говорил, что они бы не выжили. И далее, если бы их не сослали в Томск, в Сибирь, все бы также могло плохо закончиться. Это дословно было сказано. Никого конкретного из его погибших знакомых он не упоминал. И потом он всё равно в первую очередь был художником. Его интересовала эта часть. У него хватало времени перетрясти все эти книги по искусству и по 40 закладок туда положить. Вот любую его книжку открываем, абсолютно любую, и в ней всё равно 3−4 закладки есть, а то и 20. Политической литературы у него не было, в основном художественная. Эта часть всё равно у него перевесила. Не был он таким ярым коммунистом, как его товарищ Вальтер Клавс. Кстати, Клавс писал книгу какую-то и прислал Хансу реферат этой книги. Буквально год назад и два там я трясла архив в очередной раз, и мне попался машинописный текст этого Вальтера Клавса. Я запомнила лишь фразу отчима: «Он там галиматью какую-то пишет». А писал он там о своих взглядах на коммунизм и социализм в Германии. Раз он так сказал, ну что я буду хранить? Я эти записи выбросила.
— Каким Ханс Пройс / Юргис Прейсс был в обыденной жизни?
— Мы же жили в двухкомнатной квартире. Конечно, мы толкались, ежедневно видели друг друга. Быт был очень простой, вещи простейшие, какие во всех советских семьях были, без претензий. Он мог пить чай из стакана с булкой хлеба какой-то. При этом сидит и ест этот кусок с удовольствием. Но картошку он не любил. Мы-то, сибиряки, картофельные, а он всё-таки не принял картошку. Он её воспринимал (особенно необходимость её чистить) как какое-то рабское дело. Ему больше нравилась лапша или что-то такое. Но это всё равно простая еда была. С продуктами-то, знаете как было. Поэтому всё было очень просто.
Но если появлялась какая-то изюминка, то он за нее цеплялся. В наш музей я отдала натюрморт, который называется «Московский». Все спрашивают, почему «Московский»? Потому что он как-то привёз бутылку токайского вина, ананас и еще какой-то фрукт. В общем, получился такой красивый натюрморт. Так потом этот ананас мы съели, а шкурки не выбросили. Мы их сложили, и Юргис продолжал писать ананасы.
Он очень любил свою маму. Это была удивительная любовь. Вот смотрите, очередное письмо: «Добрый день, Любушка. Сегодня день рождения моей мамы. Ей было бы 98 лет. Всегда думаю о ней, как об исключительно хорошем человеке. Я имел счастье иметь хорошую маму, для меня она остаётся в памяти именно такой: доброй, справедливой, честной. Это настоящий человек». 98 лет маме, он её не видел 50 лет, и такие чувства!
Текст: Иван Марков, фото: Юлия Власова / Новый Калининград, Музей изобразительных искусств
