«Вся наша жизнь — сплошной парадокс»: интервью с худруком театра «Третий этаж»

Евгений Мышкин родился в 1974 году в Калининграде. Окончил исторический факультет местного госуниверситета, затем аспирантуру по специальности «Социальная философия». Вместе с друзьями основал в 1995 году студенческий театр «Третий этаж», который в 2004 году стал лауреатом Всероссийского фестиваля студенческих театров за спектакль «Чайка по имени Джонатан Ливингстон».
В интервью «Новому Калининграду» Евгений Мышкин рассказал о том, какой путь прошел театр за 30 лет, почему конкурировать лучше только с самим собой и зачем нужно верить в то, что все люди на самом деле — добрые.

— Как выпускник истфака Калининградского госуниверситета, я могу предположить, что театр «Третий этаж» начался с ДИФа — Дня исторического факультета, который негласно всегда считался чем-то вроде третьей сессии.

— Все началось с восстания. У нас на курсе выступления на ДИФ (это что-то вроде КВН — прим. «Нового Калининграда») готовили одни и те же люди. Репертуар этого мероприятия при всей нежности, с которой я к нему отношусь, был довольно однообразен — и тематически, и жанрово. Некоторой группе студентов, которые несли память из детства, память из литературы, которая нам нравилась, не хотелось сужаться до совсем уж примитива, поэтому мы до четвертого курса не участвовали в подготовке к ДИФу. Впрочем, нет... На третьем курсе меня привлекли как артиста. А так моего участия по большому счёту не требовалось. На курсе у нас было многих ярких личностей, а я человек тихий, на сцену не рвущийся. В общем, я наблюдал за этим праздником немного со стороны. Хотя и отмечал его. Увидел, например, общагу КГУ изнутри, что произвело на меня неизгладимое впечатление... А на четвертом курсе мы, как я уже говорил, восстали и предложили свою концепцию выступления. Это были я и мой друг Леша Большинский. Потом к нам присоединились Максим Лымарев, Илья Чугреев, Илья Дементьев, Наташа Гайдарова, Света Дромашко, Лариса Бех, Дима Рачковский, Семен Уваров и другие. В общем, те люди, кто раньше был, скажем так, на обочине творческого процесса, подключились к подготовке ДИФа и предложили взять что-то из литературы и на этой основе придумать нечто свое. Предполагалось, что это будет какая-то мистика, какие-то призраки. Хотелось чего-то нового, необычного, чтобы сразу шагнуть в иное пространство. Но эта идея была отвергнута как «непроходибельная». Большинство решило, что это будет не смешно, поэтому никому не понравится. В общем, мы поругались, и целый месяц или даже два «группа восставших» репетировала отдельно на четвертом этаже корпуса университета на Чернышевского («с часами»). Аудитории в те времена не закрывались, заходи в какую хочешь. Едва ли не каждый вечер мы там сочиняли сценарии, обсуждали, придумывали какие-то костюмы, еще что-то. В итоге мы выступили после бенефиса пятого курса, то есть вне рамок основной программы, вне конкурса. Что, кстати, вызвало скандал — пятикурсники приходили потом с претензиями. И их можно понять — бенефис должен быть точкой представления, а тут мы со своими экспериментами...

— Чем для тебя был исторический факультет начала — середины 90-х? Просто место учебы или нечто большее?

— Ну, это точно не просто место учебы. Даже, пожалуй, в меньшей степени место учебы. Дело в том, что у нас были размыты перспективы. Практически никто не знал, кем будет, и это давало невероятную свободу. Сейчас я наблюдаю у молодых людей некую порабощенность сознания. У многих есть четкий план относительно будущей профессии, четкий план вообще на жизнь. И это практически лишает возможности сделать шаг в сторону, как говорится — взять шире. Мы же смотрели на мир максимально широко.

— Почему?

— Во-первых, там была мощная среда общения. На истфаке собрались очень разные люди. Кто-то не поступил на юрфак и решил пойти на истфак. Кто-то просто любил историю. Кто-то совсем не любил историю, просто поступил, потому что надо было куда-то поступать. И все эти люди, будучи представителями разных социальных слоев, активно общались. Для этого была столовка, в которой можно было сидеть и бесконечно пить практически ничего не стоящий чай, гулять по улицам, заходить в кафешки. Во-вторых, тогда не было такого разрыва между преподавателями и студентами, которое наблюдается сейчас. Раньше мы, студенты, могли спокойно поддерживать с ними беседу, и это не возбранялось. Наоборот — поощрялось. В итоге возникало взаимное уважение. А сейчас я точно не знаю, но, мне кажется, неформальное общение между студентами и преподавателями сократилось. Одни получают образование, другие предоставляют услугу, выполняют некий функционал. Ну и, в-третьих, у нас на истфаке были совершенно удивительные преподаватели! Что ни имя, то — легенда. Виктор Владимирович Сергеев — энциклопедист, интеллигент. Александр Дмитриевич Чумаков — тоже ходячая энциклопедия, совершенно гениальный человек и при этом очень юморной, контактный. С ним всегда было интересно. Да со всеми на самом деле было интересно! Прекрасные лекции были у Александра Владимировича Золова. Разве можно забыть Александра Исааковича Юделевича, который заходил в аудиторию и метров с пяти кидал папку на стол. И всегда попадал! А это его неподражаемое интонирование! Он был максимально театральным человеком. Фактически он играл спектакль — у него были заготовлены номера, разного рода трюки, и он мастерски всем этим пользовался. С большой теплотой вспоминаю Аллу Станиславовну Забоенкову, Марину Геннадьевну Шендерюк, наших звезд. По возможности продолжаю с ними общение. Неизгладимый, не побоюсь этого слова, след оставили лекции Александра Александровича Девяткина. То, что он говорил, разрывало нам мозг. Он ведь не курс психологии читал. По сути, он передавал нам свой опыт познания психологии. Его лекции никто никогда не пропускал, даже если они приходись на первую пару. Все просыпались и дружно шли послушать Девяткина. Юрий Владимирович Костяшов вел у нас удивительный курс истории культуры. Читал его и Константин Борисович Шустов — тоже фигура, можно сказать, мифическая. Валерий Иванович и Светлана Павловна Гальцовы, Алексей Алексеевич Кузнецов, Марина Александровна Клемешева, Валерий Николаевич и Наталья Юрьевна Никулины и конечно, основатель факультета Геннадий Павлович Жидков, которого мы по счастью застали, — все это были интереснейшие личности. И список этот можно продолжать и продолжать. При этом все эти замечательные люди, повторюсь, были доступны для неформального общения. И нам это общение было нужно.

— Ты вот сказал, что на истфак в 90-х людей приводили разные дороги. Сейчас я подумал, что для многих тогда это было что-то вроде тихой бухточки, где можно было укрыться от злых ветров. Кругом бог знает что творится, а в корпусе «с часами» на Чернышевского, как в библиотеке, пахнет книгами, живут исторические персонажи вроде Цинь Шихуанди, Перикла или Дизраэли. Это создавало некую иллюзию защищенности.

— Я бы не назвал это иллюзией. Это была прям защищенность. Защитой служило то, что спасало людей и во времена Толкина, и во времена Диккенса, и вообще — всегда. Это сила образа. Сила того, во что ты веришь, сила того, что ты любишь, к чему тянешься. Я вообще не представляю, что еще может защитить. Во всех этих тяжёлых «борьбах» только злосчастные какие-то люди могут победить, потому что они все равно сами друг друга потом съедят. А нам были даны великолепные образцы культуры, мы попробовали их на вкус. А главное — мы увидели вблизи носителей этой культуры. Нас ведь многие преподаватели приглашали к себе домой. Как-то раз я пришёл к Золову на пересдачу. Если честно, я здорово проштрафился, много пропускал занятий. Ответил я так себе, на троечку. Но Золов поставил мне четыре. Наверное, потому что увидел во мне человека творческого, что я чего-то ищу, что я не просто камень, на дороге валяющийся. И это для меня самый большой урок в жизни, урок мудрости, урок великодушия. Я это на всю жизнь запомнил и теперь стараюсь к другим относиться так же, как Александр Владимирович отнесся ко мне. Мне кажется, на истфаке, ныне, к сожалению, не существующем, была совершенно особая атмосфера, которая создавала почву, где могли прорастать таланты. Там ценилось творческое начало, ценился поиск, ценилась интеллигентность, общая культура, а не результат как таковой. Важен сам процесс познания чего-либо. Когда идет обсуждение, ведутся споры, иногда совершаются ошибки. Университетская среда всегда была ценна вот этим бурлением, тем, что в ней взращиваются новые идеи, открываются новые горизонты. А сейчас, мне кажется, все свелось к функционалу, к получению корочки...

— Во что в итоге вылилось ваше внеконкурсное выступление на ДиФе?

— Наше выступление, несмотря на то, что оно было вне конкурса, имело некоторый успех. Помню, мы шли по общаге, и все нам показывали большие пальцы. Мол, молодцы. Поэтому мы решили показать представление в большом зале корпуса на Невского. Было это, по-моему, в том же 1995-м. До этого мы там были один раз, когда нас зачисляли в студенты. В общем, пришли к проректору по работе со студентами и сказали, что хотим выступить. Причем немедленно. Он говорит: «Ребята, ну подождите, надо бумаги оформить». Все формальные вопросы, впрочем, решились довольно быстро. Мы развесили по городу написанные от руки афиши — и сразу пришло 700 человек. Представляешь?! Был тогда интерес к чему-то новому, народ охотно отзывался на приглашение. А сейчас, если 700 тысяч афиш самых красивых по городу развесить, придет семь человек. Жизнь сегодня сильно перенасыщена информацией, никто уже ни на что не реагирует. Но как бы то ни было, мы сыграли, и снова успешно. Коллектив наш к тому времени расширился — присоединились некоторые однокурсники — из тех, кто в нас не верил, кое-кто из моих одноклассников, ребята из КГТУ.

— Ты сразу заявил о себе как режиссер?

— Я никогда не был лидером в обычном смысле этого слова. Но в творческом плане был, и это, наверное, чувствовалось. Меня переполняли идеи, голова кипела, я все время что-то предлагал. Поэтому мы все, не договариваясь, как говорится, по умолчанию, явочным порядком, решили, что режиссером буду я.

—  В моем представлении режиссер — человек жесткий, даже авторитарный. Он гнет свою линию, заставляя актеров реализовывать его фантазии.

— Режиссеры бывают разные. Но мне никогда не хотелось быть жестким. И даже если бы я захотел им стать, у меня бы ничего не получилось. Я с самого начала пытался быть деликатным. То есть никогда не злоупотреблял своим положением. Меня никогда не вдохновляло командование само по себе. Мне надо было добиться какого-то процесса, результата, и я шел к этому, стараясь никого не обидеть и не задеть.

— Можешь выгнать актера с репетиции, если не нравится то, что делает?

— Это надо очень сильно постараться. Даже не знаю, что нужно для этого сделать... Для меня важен человек как таковой. С самого начала, еще с ДИФа, мне очень хотелось раскрыть лучшее, что есть в нём. Я испытывал и испытываю до сих пор огромную радость от того, что человек становится как-то по-особенному прекрасен. Мне это очень нравится. Это один из таких скрытых мотивов, почему я на все эти тягости согласился.

— Как возникла идея официально зарегистрировать театр?

— Кто-то пришел и сказал, что где-то будет фестиваль и нам неплохо бы в нем принять участие. Но для этого надо как-то официально оформиться. Всем эта идея понравилась, и мы пошли в отдел по делам молодежи администрации области. Говорим: «Мы хотим открыть театр». Чиновники, как показалось, немного испугались. Как-то засуетились сразу. И это объяснимо: оказывается, в городе есть театр, о котором никто не знает. Но они сказали: «Ладно, какое название у театра?» А мы даже не подумали об этом. Нет еще никакого названия. Нас спрашивают: «Пару дней, чтобы придумать, хватит?» Отвечаем: «Хватит». Ну и придумали.

— «Третий этаж» — это отсылка к лестничной площадке корпуса университета на Чернышевского, где проходил ДИФ?

— Ну, конечно. И к третьему этажу в целом, где был истфак и где стоял бюст Энгельса. А потом я понял, что у названия есть иное толкование. Этажность бытия. Тело, душа, дух. «Третий этаж» обращен к небу.

— Кто придумал название?

— Я уж и не помню. Вроде бы это была моя идея. Были и другие предложения, но мы их отмели. «Третий этаж» показался самым удачным вариантом... Так мы и стали жить — как студенческий театр при университете, с площадкой в большом зале корпуса на Невского. Ездили на фестивали, ставили пьесы. Брались и за классику, например, за Леонида Андреева, за Александра Николаевича Островского. Обращались к современным авторам. В частности, сделали спектакль по пьесе Алексея Слаповского «От красной крысы до зеленой звезды», которая состоит из маленьких пьесок.

— Вашей визитной карточкой стала постановка по пьесе Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон»...

— Да, для нас этот спектакль стал поворотным моментом. В 2004 году мы поехали с ним на фестиваль студенческих театров в Кострому, получили там Гран-при. Ну и вообще — выделились своей оригинальностью, непохожестью.

— В чем это заключалось?

— В непосредственности. Мы не ориентировались на театральные шаблоны. Возможно, это потому, что я на самом деле никогда не любил театр в его классическом, обычном понимании. Мне он не нравился, потому что казался немного фальшивым, немного придуманным. Я никогда не получал от театра творческие импульсы. Они шли ко мне из других источников — из рок-музыки, из кино, из природы. Я хотел это вынести на сцену, что-то живое, настоящее, не замыленное, не пронафталиненное. И этим, наверное, мы и выделялись... Мы росли, все дальше и дальше отдалялись от студенчества, хотелось уже попробовать силы в том, что называется «большое искусство». Я понял, что это развилка и что мне надо искать свой творческий путь. И мне кажется, его удалось обрести — во многом благодаря тому, что я начал писать свои пьесы и сам играть. Когда приходит зритель, я просто распахиваю грудь и говорю: «Сейчас я впускаю тебя в свою жизнь».

— Наверное, это нелегко в эмоциональном плане...

— Надо было выработать определенную технику. Тем более что изначально я скорее интроверт, и для меня это все тяжело. Травмирует даже.

— Человек, который не любит театр, фактически посвящает ему жизнь. Интроверт распахивает душу и пускает туда незнакомых людей. Не слишком ли много парадоксов?

— Вся наша жизнь — один сплошной парадокс. Если бы всё было логично, «по прописям», было бы скучно и, наверное, неправильно. Поэтому мне надо было создать такой театр, где ломаются эти законы, где всё по-другому. Мне важно создать пространство доверительных отношений. Каждый раз перед спектаклем рассказываю, что мне не нужен пьедестал, я не хочу, чтобы меня оценивали. Я просто хочу рассказать, чем я живу. Если это не интересно — жаль. Но если в какой-то мере мне удастся кого-то заинтересовать, возможно, он откроет что-то в себе. То есть я говорю людям, что я буду для них зеркалом, в котором отражается то, что с ними происходит. Например, у меня есть спектакль «Атлантида», где я рассказываю о том, какой мир я потерял — где стоял мой дом детства, что там было. Это мир, который остался в моем сердце. И мне нужно сохранить его в нём, чтобы не сбиться с пути, чтобы не упасть. Это мои корни, о которых я должен помнить, без них я не выживу. Я сделал этот спектакль на свое 50-летие, как некую отметку. Когда он заканчивается, ко мне подходят люди и благодарят за то, что они смогли вспомнить для себя что-то важное, что-то, что составляет их суть. Каждый раз я говорю зрителям, что мне очень ценно то, что принес с собой каждый из них, что они будут смотреть спектакль всей своей жизнью, всем своим опытом, что я буду у них учиться, а они будут помогать мне играть по-особенному, потому что я буду чувствовать каждого в этом пространстве. При этом я научился не так сильно переживать, потому что я представляю, что эти люди, которые меня слушают, добрые.

— А все ли они добрые на самом деле?

— Как жить в этом мире, если не предполагать, что мы в чём-то едины, что у каждого человека есть что-то тёплое и доброе? Ну а кроме того, все это нужно в первую очередь, мне. Я бы с удовольствием это всё не делал, если бы можно было без этого прожить — без написания стихов, без сочинения спектаклей. Это моя кровеносная система, я этим живу...

— На определенном этапе театр отпочковался от университета и ушел в свободное плавание? Разрыв был болезненным?

— В 2015 году у нас появилась вторая площадка. Мы переехали в помещение на Солдатской, после этого базировались в равелине Хаберберг у Южного вокзала, сейчас — на Коммунальной, 6. Расставание было постепенным и оттого не столь болезненным. Мы со временем переросли формат студенческого театра. К тому же университет тогда пошел в сторону развлекательной программы для студентов, мы же были немного про другое. Не про развлечение. Мы вообще не знали, что студентов надо развлекать. Раньше они с этой задачей прекрасно справлялись сами.

— Сколько сейчас человек работает в театре «Третий этаж»?

— У нас небольшая, но слаженная команда единомышленников. Это, конечно, уже не те ребята, с которыми мы начинали 30 лет назад. Сейчас наши спектакли ценны своей атмосферой, уникальным содержанием, энергетикой, мировоззренческим посылом. Спектакли проходят еженедельно, как правило, по воскресеньям. У нас не театр, скажем так, производственного типа, который дает большие внешне яркие представления. Мы делимся сокровенным, делаем акцент на нетривиальности, на авторском подходе. К нам приходит масса резюме от выпускников театральных вузов, пишут: «Видели ваши спектакли, хотим у вас работать». Но мы никого не набираем, в наше пространство приводит только судьба.

— В 2000 году ты окончил аспирантуру по специальности «Социальная философия». Зачем? Почему не захотел получить, например, диплом режиссера?

— Я был тогда на некотором распутье. А философия, метафизика меня всегда интересовала, поэтому я шагнул туда, как будто это было продолжение моего пути на истфаке, только немного в других декорациях. Что же до режиссерского образования, то поначалу у меня была мысль получить его. Я даже приехал специально в Москву. Там встретил художника Шавката Абдусаламова, который преподавал во ВГИКЕ, с Тарковским работал при создании первой версии «Сталкера». Я пришел к нему на выставку, рассказал о своих планах. Он спрашивает: «Это ты „Чайку“ поставил?». Я отвечаю: «Да». Он: «А зачем тебе тогда это всё?» А потом добавил: «Но, если прямо сильно хочешь учиться, то иди к режиссеру, которому доверяешь». И такой человек оказался у нас в области, это Евгений Марчелли, нынешний худрук театра Моссовета. Мы прекрасно с ним подружились, под его руководством я выпускал в драмтеатре спектакль «Нюня» по Николаю Коляде вместе с замечательными актерами, заслуженными артистами Юрием Константиновичем Харламбовым и Василием Алексеевичем Александровым. То есть получил режиссерское образование, только другим способом. Это был мой, так сказать, дипломный спектакль.

— Никогда не возникало желания уехать из Калининграда? Не тесно театру здесь?

— Мы примерно четверть нашей жизни проводим в других городах. Мы там выступаем, показываем спектакли, проводим мастер-классы, у нас есть там своя аудитория. И это тоже способ выживания, потому что работать только в Калининграде действительно невозможно. Получается, что моя жизнь сейчас — в полёте. Отношение к Калининграду у нас амбивалентное. Мы его любим и ненавидим одновременно. Любим, потому что он уютный, потому что в нем люди легко сходятся, общаются. В нём прошло наше детство. Он для нас, словно врата в рай. Но, с другой стороны, мы не можем его не ненавидеть, потому что он родства не помнящий, он уничтожающий себя самого, он шумный, тесный, очень провинциальный. И в то же время — буржуазный.

— Буржуазный?

— Да! Калининградцы по сравнению с другими людьми в России выглядят часто очень буржуазно. Мы резко выделяемся, мы очень привередливые, нам надо, чтобы все было на своих местах, чтобы все было чистенько, красивенько. В остальной России люди гораздо меньше обращают внимание на быт. Я не имею в виду Москву и Питер — это отдельные миры. Впрочем, даже там иногда выделяемся. И я не вкладываю в слово «буржуазный» отрицательных коннотаций. Я сам такой, все мы такие. Нам форма важна. Нам важен комфорт. Если где-то будет плохой туалет, мы туда просто не пойдем. Такой настрой создает определенную среду, она по-своему хороша, в ней приятно проводить праздники, время. Не случайно же люди со всей России тянутся сюда. Но жить здесь отваживаются не все, многие уезжают потом.

— Расскажи, пожалуйста, о своей педагогической деятельности. С 2003 года ты преподаешь в детской студии. Какие задачи при этом ставятся?

— Как я уже говорил, для меня важнее всего человек. Что такое обычный детский театр? Обычно ребенка туда отдают для того, чтобы чем-то его занять. Какие-то навыки он там получит, но что происходит в его душе — никого по большому счету не интересует. А происходит там, между прочим, самое разное. Кто-то не может справиться со страхом сцены, кто-то очень тяжело переживает борьбу за роль. Я совсем не хотел создавать театр, где дети чувствуют нечто подобное. У меня нет желания быть режиссером-гонялой, каким-то надсмотрщиком, я не собираюсь реализовывать с помощью детей какие-то свои режиссерские амбиции, переставлять их с места на место, как пешки. Мне интересен театр, где во главе угла — душа ребенка, я хотел создать пространство, в котором у каждого была бы главная роль.

— Но ведь дети разные. У кого-то есть актерские задатки, у кого-то — нет...

— Студия не предназначена для того, чтобы стать ступенькой в профессиональном мастерстве. Мы, например, изучаем литературу не для того, чтобы стать Львом Толстым, мы изучаем её для чего-то другого. Зачем-то ведь литература нам нужна? Вот и с театром — то же самое! Важно стать не литератором, музыкантом или актером. Важно стать человеком! Театр в детском возрасте — это возможность сменить роль, стать кем угодно. Это своего рода продолжение детской игры. И каждый, с моей точки зрения, должен иметь шанс себя проявить. Как дальше сложится судьба — неизвестно. Но для психологического здоровья ребенка, для общего его развития необходимо, чтобы он открывал для себя мир воображения, чтобы мог представить себя в других обстоятельствах, чтобы он, в конце концов, мог вырваться из той одномерности, в которую его погружает наша действительность. В доброжелательной среде дети как бы творят свои жизни, развиваются как люди. Для этого пришлось поменять очень многие элементы привычного театра. У нас нет борьбы за роли, у нас нет конкуренции. Она и среди взрослых выглядит отвратительно, а уж между детьми и подавно...

— Конкуренция, как ни крути, один из двигателей прогресса...

— До какого-то момента она играет положительную роль, но на определенном этапе становится разрушительной для человека. С кем я конкурирую? Я конкурирую только с самим собой. И научиться этому — очень важно. Я вчерашний, я сегодняшний, я будущий! Мне нужно победить себя, мне нужно стать немного лучше, чем я был. Это не разрушает других. Это не рождает во мне агрессии, не дает повода уничтожить другого и самому возвыситься на этом фоне. Дети хитрые, они быстро понимают, что самому развиваться — это долго, легче подставить другому подножку, подольститься к начальнику и так далее. И вот это все мы в студии исключаем. На каждом занятии все дети играют все роли, и в конце они сами выбирают, кого они будут играть. Они могут примерить на себя все маски, а потом решить, какая им подходит. Причем сделать это осознанно, потому что они все уже попробовали. И это пробуждает в детях лучшие качества. Они перестают завидовать, они не радуются неудачам других. Наоборот, радуются чужим успехам.

— С кем легче работать — с детьми или со взрослыми?

— Дети более открытые. Иногда с ними трудно, но в целом, если так, по большому счету, конечно, легче. Потому что я, наверное, сам часто путешествую в тот возраст и продолжаю бродить по тропинкам, продолжаю ходить на рыбалку, играть в футбол. Это метафизика, творческая работа памяти. Но там, в детстве, было то, что не проходит со временем. Ты получаешь какую-то внутреннюю программу на всю жизнь. Образы, слова, запах дыма. Я сейчас чувствую — дым идет, печной, и меня всё переворачивается внутри...

— Прошу прощения за прозу жизни, кормит сейчас, наверное, главным образом педагогическая деятельность, а не театр?

— Да нет. В этом плане эти два вида деятельности равнозначны. Тут все пополам. Я бы сказал, что это два крыла. Одно без другого не работает.

— Ты хотел для себя такой судьбы в 1995 году, когда всё начиналось?

— Сейчас я чувствую себя просто счастливым человеком. Это абсолютно искренне. Причем счастья этого так много, что я отваживаюсь делиться им с другими людьми. Ричард Бах — автор «Чайки по имени Джонатан Ливингстон» — говорил: «Хочешь быть счастливым — найди то, что ты любишь делать больше всего на свете, и делай это. И плати за это любую цену». И эта рекомендация сработала для меня на все сто. Что касается меня 30-летней давности, то сейчас, погружаясь в прошлое, я понимаю, что грезил тогда примерно о том, что со мной происходит сегодня. Правда, я не очень четко себе представлял будущее, и в этом было тоже мое счастье. Я видел только какую-то смутную цель. Я просто пошел туда, где был лучше воздух, и достиг той точки, к которой неосознанно стремился.

Текст: Кирилл Синьковский, фото Юлии Власовой / «Новый Калининград» и из архива театра «Третий этаж»